Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

Хотя Екатерине было известно о том, что графиня позволяла себе нарушать светские нормы, в своих воспоминаниях она постаралась проявить сдержанность, а по ее автобиографии ясно видно, насколько в четырнадцатилетнем возрасте ей импонировала женщина, начавшая бороться за свою эмансипацию целым поколением ранее. Шарлотта фон Бентинк танцевала, пела, беспечно смеялась, «ездила [верхом], как берейтор» и, к неудовольствию родителей, пристрастила к верховой езде и Софию. Она позволяла юной девушке присутствовать при своем туалете, не скрывала, что имеет внебрачного ребенка от слуги («скорохода»), и открыто говорила о своем отношении к мужу, который, хотя только в виде портрета, все еще находился в ее доме: «Если б он не был моим мужем, то я любила бы его до безумия»[299].

Верховая езда стала с той поры настоящей страстью Екатерины. Кроме того, в лице графини фон Бентинк она впервые встретилась с женщиной, ведшей самостоятельную жизнь, пренебрегавшей общественными условностями, открыто признававшей свою сексуальность и в то же время утверждавшей свою индивидуальность вне рамок брака и освященного его узами материнства. Однако если сама Екатерина пыталась подчеркнуто сопротивляться убедительной силе примера, то историку и подавно следует быть начеку и не спешить с выводами. Без сомнения, альтернативный стиль жизни современницы оказал глубокое эмоциональное воздействие на юную принцессу. Она нашла в ней подтверждение тому, что до сих пор хранила втайне в глубине души: именно вне придворных норм и условностей жизнь может быть прекрасной. Сыграл ли пример графини фон Бентинк решающую роль или нет, однако Екатерина всю жизнь питала живую симпатию к сильным, образованным, независимым и необычным женщинам. Тем не менее никогда – ни в бытность супругой наследника, с трудом постигавшей, какими нормами позволительно пренебречь, а нарушение каких – непростительно, ни позднее, уже будучи императрицей, которая могла сама устанавливать и изменять нормы, – свободное, но ненадежное существование Шарлотты фон Бентинк не могло стать жизненным проектом для Екатерины и еще менее – проектом автобиографическим. Ее представление о себе как о государыне требовало от нее высочайшей дисциплины в делах управления и в выполнении представительских функций, а репрезентация себя как писательницы – прилежания и постоянства. Далее, она сама подчеркивала важный момент, отличавший ее от графини фон Бентинк, упрекая последнюю в том, что, будучи женщиной, «она слишком пренебрегала тем, что скажут». Императрица России значительно сильнее зависела от общественного мнения.

И больше, чем графиня Бентинк, зависела Екатерина всю жизнь от своих любовников. Графиня по собственной воле рассталась со своим мужем – Екатерина терпела свой с самого начала не задавшийся брак, поскольку он открывал путь к престолу. Сведения о сексуальной жизни императрицы, насколько возможно почерпнуть их из источников, не позволяют выйти за рамки вполне рациональной, но совсем не сенсационной интерпретации: с одной стороны, она боялась одиночества и поэтому искала партнера для телесной близости. С другой стороны, это была компенсация за напряженный рабочий график в течение дня и придворный церемониал, если за императрицей признавалось и признается право на частную сферу. Однако в публичной сфере двора, так сказать днем, высокопоставленные фавориты были обязаны уважать этот церемониал и установленные ею нормы, соблюдая и защищая интересы Российской империи в том виде, как она их определяла. Эта не слишком изощренная система, не отличавшаяся особой стабильностью, окончательно утратила равновесие, когда с возрастом императрица стала позволять своим все более и более молодым фаворитам влиять на саму конструкцию этих норм. Однако вопреки распространившимся еще при жизни Екатерины II клише Российская империя в ее правление никогда не была игрушкой в руках тех, к кому императрица была благосклонна[300].

К интеллектуальным занятиям, как впоследствии неоднократно с благодарностью вспоминала Екатерина, ее подтолкнул шведский дипломат граф Хеннинг Адольф Гилленборг, с которым она встречалась дважды в течение полутора лет: в первый раз в Германии, а затем уже в России. Осенью 1743 года, то есть вскоре после встречи Софии с графиней фон Бентинк, он в составе посольства шведского рейхстага прибыл в Гамбург, где брат Иоганны Елизаветы Адольф Фридрих, князь-епископ Любекский и наследник шведского престола, был приведен к присяге шведской конституции. Высокообразованный и привлекательный Гилленборг заинтересовался смышленой принцессой и порекомендовал княгине Цербстской ни в коем случае не пренебрегать образованием одаренной дочери. А зимой 1744/45 года в Санкт-Петербурге он призывал великую княгиню Екатерину, уже помолвленную с наследником российского престола, не предаваться лишь суете придворной жизни, а, помня о своем высоком предназначении и думая о себе и цели своей жизни, читать классических и современных писателей[301]. Бильбасов убедительно показал, что следствием данного Гилленборгом импульса было довольно неразборчивое чтение и что лишь после рождения сына Павла в 1754 году Екатерина стала интенсивно, с увлечением изучать произведения Тацита, Вольтера и Монтескьё[302]. В действительности же к тому времени в жизни Екатерины сразу несколько важных событий составили чрезвычайно запутанную причинную связь, поэтому Гилленборг как далекий ментор ранних лет может претендовать только на историческую честь. Не считая первого достойного упоминания любовника Екатерины – Сергея Васильевича Салтыкова, которому она была, по всей видимости, обязана укреплением своего места при дворе благодаря рождению наследника престола, и не говоря о политических треволнениях накануне Семилетней войны, глубочайшее интеллектуальное и эмоциональное впечатление произвели на нее, прежде всего, встречи с Чарльзом Хенбери Уильямсом и Станиславом Августом Понятовским. Об этом, однако, можно лишь догадываться, учитывая ее способ описания своей истории образования. Скорее всего, в своей intellectual autobiography она приписала Гилленборгу роль, в которой соединились влияния сразу нескольких мужчин. И наоборот, руководствуясь политическими соображениями, она умалила значение Уильямса и тем более – Станислава Августа. Последний хотя и был самым блестящим из всех ее любовников, но, будучи королем Польши, не годился на роль идейного вдохновителя российской императрицы в описании ее жизни.